[Д.И.В.]

(...) Отец Алексей сперва долго упирался, но кончил тем, что рассказал мне свою историю.
Я постараюсь передать его рассказ его же словами.

- ... У меня была жена добрая и степенная, - так начал он, - я её любил душевно и прижил с нею восемь человек детей; но почти все умерли в младых летах. Один мой сын вышел в архиереи - и скончался не так давно у себя в епархии; о другом сыне - Яковом его звали - я вот теперь расскажу вам. Отдал я его в семинарию, в город Т...; и скоро стал получать самые утешительные о нём известия: первым был учеником по всем предметам! Он и дома, в отрочестве, отличался прилежанием и скромностью; бывало, день пройдет - и не услышишь его ... всё с книжкой сидит да читает. Никогда он нам с попадьёй не причинил неприятности самомалейшей; смиренник был. Только иногда задумывался не по летам и здоровьем был слабенек.

Раз с ним чудное произошло. Десять лет ему тогда минуло. Отлучился он из дому - по самый Петров день - на зорьке, да почти целое утро пропадал. Наконец воротился. Мы с женой спрашиваем его: "Где был?" - "В лес, говорит, гулять ходил - да встретил там некоего зелёного старичка, который со мною много разговаривал и такие мне вкусные орешки дал!" - "Какой такой зеленый старичок?" - спрашиваем мы. "Не знаю, говорит, никогда его доселе не видывал. Маленький старичок, с горбиною, ножками всё семенит и посмеивается - и весь, как лист, зеленый". - "Как, - говорим мы, - и лицо зеленое?" - "И лицо, и волосы, и самые даже глаза". Никогда наш сын не лгал; но тут мы с женой усомнились. "Ты, чай, заснул в лесу, на припёке, да и видел старичка того во сне" - "Не спал я, говорит, николи; да что, говорит, вы не верите? - Вот у меня в кармане и орешек один остался". Вынул Яков из кармана тот орешек, показывает нам ... Ядрышко небольшое вроде каштанчика, словно шероховатое; на наши обыкновенные орехи не похожее. Я его спрятал, хотел было доктору показать ... да запропастилось оно ... не нашел потом.

Ну-с, отдали мы его в семинарию - и, как я вам уже докладывал, веселил он нас своими успехами! Так мы с супругой и полагали, что выйдет из него человек! На побывку домой придёт - любо на него глядеть: такой благообразный, озорства за ним никакого; всем-то он нравится, все нас поздравляют. Только всё телом худенёк - и в лице настоящей краски нет. Вот уже девятнадцатый год ему наступил - скоро ученью конец! И получаем мы тут вдруг от него письмо. Пишет он нам:

"Батюшка и матушка, не прогневайтесь на меня, разрешите мне идти по-светскому; не лежит сердце моё к духовному званию, ужасаюсь я ответственности, боюсь греха - сомнения во мне возродились! Без вашего родительского разрешения и благословения ни на что не отважусь - но скажу одно: боюсь я самого себя, ибо много размышлять начал".
Доложу я вам, милостивый государь: опечалился я гораздо от этого письма - словно рогатиной мне против сердца толкнуло - потому, вижу: не будет мне на моём месте преемника! Старший сын - монах; а этот вовсе из своего звания выступить желает. Горько мне еще потому: в нашем приходе близко двухсот годов всё из нашей семьи священники живали! Однако думаю: нечего против рожна переть; знать, уж такое ему предопределения вышло. Что уж за пастырь, коли сомнение в себе допустил! Посоветовался я с женою - и написал ему в таком смысле:
"Сын мой, Яков, одумайся хорошенько - десять раз примерь, один раз отрежь - трудности на светской службе пребывают великие, холод да голод, да к нашему сословию пренебрежение! И знай ты наперёд: никто руку помощи тебе не подаст; не пеняй потом, смотри! Желание моё, ты сам знаешь, всегда было такое чтобы ты меня заменил; но ежели ты точно в своём призвании усомнился и пошатнулся в вере - то и удерживать тебя мне не приходится. Буди воля господня! Мы с матерью твоею в благословении тебе не отказываем".

Отвечал мне Яков благодарственным письмом. "Обрадовал ты меня, мол, батюшка; есть моё намерение посвятить себя ученому званию - и протекция у меня есть; поступлю в университет, буду доктором; потому - к науке большую склонность чувствую".
Прочел я Яшино письмо и пуще опечалился; а поделиться горем скоро стало не с кем: старуха моя о ту пору простудилась сильно и скончалась - от этой ли самой простуды, или господь её, любя, прибрал - неизвестно.

Заплачу, заплачу я, бывало, вдовец одинокий, - а что поделаешь? Так тому, знать, и быть. И рад бы в землю уйти ... да тверда она ... не расступается. А сам сына поджидаю; потому - он известил меня: "Прежде, мол, чем в Москву поеду, домой наведаюсь". И точно: приехал он в родительский дом - но только пожил в нем недолго. Словно что его торопило: так бы, кажись, на крыльях полетел в Москву, в университет свой любезный! Стал я расспрашивать его о сомнениях - какая, дескать, причина? - но и разговоров больших от него не услышал: одна мысль затесалась в голову - и полно! Ближним, говорит, хочу помогать. Ну-с, поехал он от меня - почитай, что гроша с собой не взял, только малость из платья. Уж очень он на себя надеялся! И не попусту. Экзамен выдержал отлично, в студенты поступил, уроки по частным домам приобрёл ... Твёрд он был в древних-то языках! И как вы полагаете? Мне же деньги высылать вздумал. Повеселел я маленько - конечно, не из-за денег - я их ему назад отослал и побранил даже; а повеселел, потому что вижу: путь в малом будет. Только недолго длилось моё веселье!

Приехал он на первые вакации ... И что за чудо! Не узнаю я моего Якова! Скучный такой стал, угрюмый - слова от него не добьёшься. И в лице переменился: почитай, на десять лет постарел. Он и прежде застенчив был, что и говорить! Чуть что - сейчас заробеет и закраснеется весь, как девица ... Но поднимет он глаза - так ты и видишь, что светлёхонько у него на душе! А теперь не то. Не робеет он - а дичится, словно волк, и глядит всё исподлобья. Ни тебе улыбки, ни тебе привета - как есть камень! Примусь я его расспрашивать - либо молчит, либо огрызается. Стал я думать: уж не запил ли он - сохрани бог! либо к картам пристрастья не получил или вот еще насчет женской слабости не приключилось ли что? В юные лета присухи действуют сильно - ну, да в таком большом городе, как Москва, не без худых примеров и оказий! Однако нет: ничего подобного не видать. Питьё его - квас да вода, на женский пол не взирает - да и вообще с людьми не знается. И что мне было горше всего: нету в нём прежнего доверья ко мне - равнодушие какое-то появилось: точно ему всё своё опостылело. Заведу я беседу о науках, об университете - и тут настоящего ответа добиться не могу. В церковь он, однако, ходил, но тоже не без странности: везде-то он суров да хмур - а тут, в церкви-то, всё словно ухмыляется. Пожил он у меня таким манером недель с шесть - да опять в Москву! Из Москвы написал мне раза два - и показалось мне из его писем, будто он опять приходит в чувство. Но представьте вы себе моё удивление, милостивый государь!

Вдруг в самый развал зимы, перед святками - является он ко мне! Каким манером? Как? Что? Знаю я, что об эту пору вакаций нет. "Ты из Москвы?" - спрашиваю я. - "Из Москвы". - "А как же ... Университет-то?" - "Университет я бросил". - "Бросил?" - "Точно так". - "Навсегда?" - "Навсегда". - "Да ты, Яков, болен, что ли?" - "Нет, говорит, батюшка, я не болен; а только вы, батюшка, меня не тревожьте и не расспрашивайте; а то я отсюда уйду - только вы меня и видали". Говорит мне Яков: не болен - а у самого лицо такое, что я даже ужаснулся! Страшное, темное, не человеческое словно! Щёки этта подтянуло, скулы выпятились, кости да кожа, голос как из бочки ... а глаза ... Господи владыко! Что это за глаза? Грозные, дикие, всё по сторонам мечутся - и поймать их нельзя; брови сдвинуты, губы тоже как-то набок скрючены ... Что сталось с моим Иосифом прекрасным, с тихоней моим? Ума не приложу.


"Уж не рехнулся ли он?" - думаю я так-то. Скитается, как привидение, по ночам не спит, а то вдруг возьмёт да уставится в угол и словно весь окоченеет ... Жутко таково! Хоть он и грозил мне, что уйдет из дому, если я его в покое не оставлю, но ведь я отец! Последняя моя надежда разрушается - а я молчи? Вот однажды, улуча время, стал я слезно молить Якова, памятью покойницы его матери заклинать его стал: "Скажи, мол, мне, как отцу по плоти и по духу, Яша, что с тобою? Не убивай ты меня - объяснись, облегчи своё сердце! Уж не загубил ли ты какую христианскую душу? Так покайся!" - "Ну, батюшка, - говорит он мне вдруг (а дело-то пришлось к ночи), - разжалобил ты меня; скажу я тебе всю правду! Души я никакой не загубил - а моя собственная душа пропадает". - "Каким это образом?" - "А вот как ... - И тут Яков впервые на меня глаза поднял ... - Вот уже четвёртый месяц", - начал он ... Но вдруг у него речь оборвалась - и тяжело дышать он стал. "Что такое четвёртый месяц? Сказывай, не томи!" - "Четвертый месяц, как я его вижу". - "Его? Кого его?" - "Да того ... что к ночи называть неудобно". Я так и похолодел весь и затрясся. "Как?! - говорю, - ты его видишь?" - "Да". - "И теперь видишь?" - "Да". - "Где?" А сам я и обернуться не смею - и говорим мы оба шёпотом. "А вон где ... - И глазами мне указывает ... - вон, в углу". Я таки осмелился ... глянул в угол: ничего там нету! "Да там ничего нет, Яков, помилуй!" - "Ты не видишь - а я вижу". Я опять глянул ... опять ничего. Вспомнился мне вдруг старичок в лесу, что каштанчик ему подарил. "Какой он из себя? - говорю ... - зелёный?" - "Нет, не зелёный, а чёрный". - "С рогами?" - "Нет, он как человек - только весь черный". Яков сам говорит, а у самого зубы оскалились - и побледнел он, как мертвец, и жмётся он ко мне со страху; а глаза словно выскочить хотят - и глядит он всё в угол. "Да это тень тебе мерещится, - говорю я, - это чернота от тени, а ты её за человека принимаешь". - "Как бы не так! Я и глаза его вижу: вон он ворочает белками, вон руку поднимает, зовет". - "Яков, Яков, ты бы попробовал, помолился: наваждение это бы рассеялось. Да воскреснет бог и расточатся врази его!" - "Пробовал, говорит, да ничего не действует". - "Постой, постой, Яков, не малодушествуй; я ладаном покурю, молитву почитаю, святой водой кругом тебя окроплю". Яков только рукой махнул. "Ни в ладан я твой не верю, ни в воду святую; не помогают они ни на грош. Мне с ним теперь уж не расстаться. Как пришел он ко мне нынешним летом в один проклятый день - так с тех пор уж он мой гость неизменный, и выжить его нельзя. Ты это знай, отец, и больше меня, говорит, батюшка, не вводи ты меня в досаду, чтобы хуже чего не было. Мне ведь на себя и руку наложить недолго". Можете представить, милостивый государь, каково мне было это слушать!.. Помнится, я всю ночь проплакал. "Чем, думаю, заслужил я такой гнев господень?"
Тут отец Алексей достал из кармана клетчатый носовой платок и стал сморкаться - да, кстати, утер украдкой глаза.
- Худое пошло тогда наше житьё! - продолжал он. - Уж я только об одном и думаю: как бы он не сбёг или, сохрани господи, в самом деле над собою какого зла не учинил! Караулю я его на каждом шагу - а в разговор и вступать-то боюсь.

(...)

- Покатились мы тут с Яковом, словно снежный ком под гору, и видать нам обоим, что под горою пропасть - а как удержаться - и что предпринять? И скрыть это не было никакой возможности: по всему приходу пошло смущение великое, что вот-де у священника сын оказывается бесноватым - и что следует-де начальство обо всем этом известить. И известили бы непременно, да прихожане мои - спасибо им! - меня жалели. Тем временем зима миновала - и наступила весна. И такую весну послал бог - красную да светлую, какой даже старые люди не запоминали: солнышко целый день, безветрие, теплынь! И пришла мне тут благая мысль: уговорить Якова сходить со мною на поклонение к Митрофанию, в Воронеж! "Коли, думаю, и это последнее средство не поможет, - ну, тогда одна надежда: могила!"
Вот сижу я однажды, перед вечерком, на крылечке - а зорька разгорается на небе, жаворонки поют, яблони в цвету, муравка зеленеет ... сижу и думаю, как бы сообщить моё намерение Якову? Вдруг, смотрю, выходит он на крыльцо; постоял, поглядел, вздохнул и прикорнул на ступеньке со мною рядышком. Я даже испугался на радости - но только молчок. А он сидит, смотрит на зарю - и тоже ни слова! И показалось мне, словно умиление на него нашло: морщины на лбу разгладились, глаза даже посветлели ... еще бы, кажется немножко - и слеза бы прошибла! Усмотревши таковую в нём перемену, я - виноват! - осмелился. "Яков, - говорю я ему, - выслушай ты меня без гнева ..." Да и рассказал ему о моём намерении: как нам вдвоём к Митрофанию пойти - пешечком; а от нас до Воронежа верст полтораста будет; и как оно приятно будет - вдвоём, весенним холодочком, до зорьки поднявшись, - идти да идти по зелёной травке, по большой дороге; и как, если мы хорошенько припадём да помолимся у раки святого угодника, быть может, - кто знает? Господь бог над нами и смилуется - и получит он исцеление, чему уже многие бывали примеры! И представьте вы, милостивый государь, моё счастье! "Хорошо, - говорит Яков, - а сам не оборачивается, всё в небо смотрит, - я согласен. Пойдём" Я так и обомлел ... "Друг, говорю, голубчик, благодетель!.." А он у меня спрашивает: "Когда же мы отправимся?" - "Да хоть завтра", говорю.

Так на другой день мы и отправились. Надели котомочки, взяли посохи в руки - и пошли. Целых семь дней мы шли, и все время нам погода благоприятствовала - даже удивительно! Ни зноя, ни дождя; муха не кусает, пыль не зудит. И с каждым днём Яков мой всё в лучший вид приходит. Надо вам сказать, что на вольном воздухе Яков и прежде - того-то не видал, но чувствовал его за собою, за самой спиною: а не то тень его сбоку как будто скользила, что очень моего сына мутило. А в этот раз ничего такого не происходило; и на постоялых дворах, где нам ночевать приходилось, тоже ничего не являлось. Мало мы с ним разговаривали ... но уж как нам хорошо было - особенно мне! Вижу я: воскресает мой бедняк. Не могу я вам описать, милостивый государь, что я тогда чувствовал. Ну, добрались мы наконец до Воронежа. Пообчистились, пообмылись - и в собор, к угоднику! Целых три дня почти что не выходили из храма. Сколько молебнов отслужили, свечей сколько понаставили! Всё ладно, всё прекрасно; дни - благочестивые, ночи - тихие; спит мой Яша, как младенец. Сам со мной заговаривать стал. Бывало, спросит: "Батюшка, ты ничего не видишь?" - а сам улыбается. "Не вижу, - говорю я, - ничего". - "Ну и я, говорит, не вижу". Чего еще требовать? Благодарность моя к угоднику - без границ.

Прошли три дня; и говорю я Якову: "Ну, теперь, сынок, всё дело поправилось; на нашей улице праздник. Остаётся одно: исповедайся ты, причастись; а там с богом восвояси - и, отдохнувши как следует да по хозяйству поработавши, для укрепления сил, можно будет похлопотать, место поискать или что".
Пошли мы на следующий в собор; исповедался мой Яков, и так перед тем молился усердно! - а там и к причастию приступил.
Я стою так-то в сторонке - и земли под собой не чувствую ... На небесах ангелам не слаще бывает!

Только смотрю я: что это значит! Причастился мой Яков - а не идет испить теплоты! Стоит он ко мне спиною ... Я к нему. "Яков, говорю, что же ты стоишь?" Как он обернётся вдруг! Верите ли, я назад отскочил, до того испугался! Бывало, страшное было у него лицо, а теперь какое-то зверское, ужасное стало! Бледен как смерть, волосы дыбом, глаза перекосились ... У меня от испуга даже голос пропал; хочу говорить, не могу - обмер я совсем ... А он - как бросится вон из церкви! Я за ним ... а он прямо на постоялый двор, где ночёвка наша была, котомку на плечи - да и вон. "Куда? - кричу я ему, - Яков, что с тобой! Постой, погоди!" А Яков хоть бы слово мне в ответ, побежал как заяц - догнать его нет никакой возможности! Так и скрылся. Я сейчас верть назад, телегу нанял, а сам весь трясусь и только и могу говорить, что "господи!" да "господи!" И ничего не понимаю: что это такое над нами стряслось? Пустился я домой - потому думаю: наверное он туда побежал. И точно. На шестой версте от города - вижу, шагает он по большаку. Я его догнал, соскочил с телеги да к нему. "Яша! Яша!" Остановился он, повернулся ко мне лицом, а глаза в землю упёр и губы стиснул. И что я ему ни говорю - стоит он, как истукан какой, и только видно, что дышит. А наконец - опять пошел по дороге, что было делать! Поплёлся и я за ним ...

Ах, какое же это было путешествие, милостивый государь! Сколь нам было радостно идти в Воронеж - столь ужасно было возвращение! Стану я ему говорить - так он даже зубами ляскает, этак через плечо, ни дать ни взять тигр или гиена! Как я тут ума не лишился - доселе не постигаю! И вот, наконец, однажды ночью - в крестьянской курной избе - сидел он на полатях, свесивши ноги да озираясь по сторонам, - пал я тут перед ним на коленки и заплакал, и горьким взмолился моленьем: "Не убивай, дескать, старика отца окончательно, не дай ему в отчаянность впасть - скажи, что приключилось с тобою?" Воззрелся он в меня - а то он словно и не видел, кто перед ним стоит, - и вдруг заговорил - да таким голосом, что он у меня до сих пор в ушах отдаётся.

"Слушай, говорит, батька. Хочешь ты знать всю правду? Так вот она тебе. Когда, ты помнишь, я причастился - и частицу еще во рту держал, - вдруг он (в церкви-то это, белым-то днём!) встал прямо передо мною, словно из земли выскочил, и шепчет он мне (а прежде никогда ничего не говаривал) ... - шепчет: выплюнь да разотри! Я так и сделал: выплюнул - и ногой растёр. И стало быть, я теперь навсегда пропащий - потому что всякое преступление против святого духа ..."
И сказав эти ужасные слова, сын мой повалился на полати, - а я опустился на избяной пол ... Ноги у меня подкосились ...
Отец Алексей умолк на мгновенье - и закрыл глаза рукою.
- Однако, - продолжал он, - что же я буду дольше томить вас, да и самого себя! Дотащились мы с сыном до дому, а тут скоро и конец его настал - и лишился я моего Якова! Перед смертью он несколько дней не пил, не ел - всё по комнате взад и вперед бегал да твердил, что греху его не может быть отпущения ... но его уж он больше не видел. Погубил он, дескать, мою душу; теперь зачем же ему больше ходить? А как слег Яков, сейчас в беспамятство впал, и так, без покаяния, как бессмысленный червь, отошел от сей жизни в вечную ...
Но не хочу я верить, чтобы господь стал судить его своим строгим судом ...
И, между прочим, я этому потому не хочу верить, что уж очень он хорош лежал в гробу: совсем словно помолодел и стал на прежнего похож Якова. Лицо такое тихое, чистое, волосы колечками завились - а на губах улыбка.
А я остался одиноким ... И вот отчего, милостивый государь, вы изволили усмотреть на лице моём печаль великую ...
Не пройдёт она никогда - да и не может пройти.
Хотел я сказать отцу Алексею слово утешения ... но никакого слова не нашёл.
Мы скоро потом расстались.

Иван Тургенев.
"Рассказ отца Алексея".


Выделение слов взято из текста Тургенева.